Неточные совпадения
Пока он поворачивал его, чувствуя свою
шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила
голову больного и редкие его волоса, опять прилипшие на виске.
Он молча вышел из двери и тут же столкнулся с Марьей Николаевной, узнавшей о его приезде и не смевшей войти к нему. Она была точно такая же, какою он видел ее в Москве; то же шерстяное платье и
голые руки и
шея и то же добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо.
Он, сняв китель, подставив обросшую волосами красную
шею под струю умывальника, растирал ее и
голову руками.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение
головой и
шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
Он чувствовал, что лошадь шла из последнего запаса; не только
шея и плечи ее были мокры, но на загривке, на
голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко.
— Анна, за что так мучать себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его
голову,
шею, руки.
Красота всей ее фигуры,
головы,
шеи, рук каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского.
Анна уже была одета в светлое шелковое с бархатом платье, которое она
сшила в Париже, с открытою грудью, и с белым дорогим кружевом на
голове, обрамлявшим ее лицо и особенно выгодно выставлявшим ее яркую красоту.
Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение
головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на
шее и плечах и особенно правильный нос — все это было для меня обворожительно.
Он стал на колени возле кровати, приподнял ее
голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его
шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на
шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат
голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
Она другой рукой берет меня за
шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее
шею, прижать
голову к ее груди и, задыхаясь, сказать...
На
голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую
шею с натянувшимися жилами.
Но не поглядел на то
Шило, а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил его внезапно по
голове.
Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом в руке, всю пригнувши
голову к лошадиной
шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на
шею.
Не вытерпел атаман Мосий
Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную
голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над всеми невольниками.
Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у
шеи расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под
головой, пригибался к затылку.
— А вот соврал! Я платье
сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в
голову вас всех поднадуть.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на
голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его
шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса: «Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою
шею выкупят моею
головою».
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около
шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая
головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду сына, чем меньше они его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и взбегалась по дому, что Василий Иванович сравнил ее с «куропатицей»: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье. А сам он только мычал да покусывал сбоку янтарчик своего чубука да, прихватив
шею пальцами, вертел
головою, точно пробовал, хорошо ли она у него привинчена, и вдруг разевал широкий рот и хохотал безо всякого шума.
Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки когда-нибудь обовьются вокруг его
шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуй, что эти умные глаза с нежностию — да, с нежностию остановятся на его глазах, и
голова его закружится, и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет в нем негодование.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на
голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на
шею.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его
шеи,
голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Через стул от Кутузова сидел, вскинув руки за
шею, низко наклонив
голову, незнакомый в широком, сером костюме, сначала Клим принял его за пустое кресло в чехле.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив
голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает
шею вбок,
шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил
голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Он тряхнул
головою, как бы пробуя согнуть короткую
шею, но
шея не согнулась. Тогда, опустив глаза, он прибавил со вздохом...
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на
голове своей, на
шее и встряхнул
головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув
шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у стола большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на стол и высунув
голову вперед, насколько это позволяла толстая
шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
Засовывая палец за воротник рубахи, он крутил
шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого уха к левому через
голый череп несколько десятков волос.
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев на
голову медный шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая
шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой
голове форму
головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к
шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
Ему показалось, что люди сгрудились теснее и всею массою подвинулись ближе ко крыльцу, показалось даже, что
шеи стали длиннее у всех и заметней
головы.
Однажды, когда Варвара провожала Самгина, он, раздраженный тем, что его провожают весело, обнял ее
шею, запрокинул другой рукою
голову ее и крепко, озлобленно поцеловал в губы. Она, задыхаясь, отшатнулась, взглянула на него, закусив губу, и на глазах ее как будто выступили слезы. Самгин вышел на улицу в настроении человека, которому удалась маленькая месть и который честно предупредил врага о том, что его ждет.
«Нет, все это — не так, не то. Стиснуть все лица — в одно, все
головы в одну, на одной
шее…»
Сомова отрицательно покачала
головою. Она обмякла, осела, у нее опустились плечи; согнув
шею, перебирая маленькими пальцами пряди косы, она сказала...
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась
голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью на
шее, тот, который сидел в купе вместе с Климом.
Самгин был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она вошла в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по
голове. От этого ее длинная
шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым гневом.
Самгину казалось, что
шея этого человека гораздо шире
головы и
голова не покоится на
шее, а воткнута в нее и качается на ней, точно арбуз на блюде, которое толкает кто-то.
Дома, едва он успел раздеться, вбежала Дуняша и, обняв за
шею, молча ткнулась лицом в грудь его, — он пошатнулся, положил руку на
голову, на плечо ей, пытаясь осторожно оттолкнуть, и, усмехаясь, подумал...
Марина не ответила. Он взглянул на нее, — она сидела, закинув руки за
шею; солнце, освещая
голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз подумал с недоумением, почти со злобой: «Чем же все-таки она живет?»
— Смерти я не боюсь, но устал умирать, — хрипел Спивак, тоненькая
шея вытягивалась из ключиц, а
голова как будто хотела оторваться. Каждое его слово требовало вздоха, и Самгин видел, как жадно губы его всасывают солнечный воздух. Страшен был этот сосущий трепет губ и еще страшнее полубезумная и жалобная улыбка темных, глубоко провалившихся глаз.
В синем табачном дыме, пропитанном запахом кожи, масла, дегтя, Самгин видел вытянутые
шеи, затылки, лохматые
головы, они подскакивали, исчезали, как пузыри на воде.
— Я его помню: толстый, без
шеи,
голова прямо из плеч растет, лицо красное, как разрезанный арбуз, и точно татуировано, в черных пятнышках, он был обожжен, что-то взорвалось, сожгло ему брови.
Когда он и Лютов вышли в столовую, Маракуев уже лежал, вытянувшись на диване,
голый, а Макаров, засучив рукава, покрякивая, массировал ему грудь, живот, бока. Осторожно поворачивая
шею, перекатывая по кожаной подушке влажную
голову, Маракуев говорил, откашливаясь, бессвязно и негромко, как в бреду...
Рассказывая, он все время встряхивал
головой, точно у него по енотовым волосам муха ползала. Замолчав и пристально глядя в лицо Самгина, он одной рукой искал на диване фляжку, другой поглаживал
шею, а схватив фляжку, бросил ее на колени Самгина.
Самгин слушал изумленно, следя за игрой лица Елены. Подкрашенное лицо ее густо покраснело, до того густо, что обнаружился слой пудры,
шея тоже налилась кровью, и кровь, видимо, душила Елену, она нервно и странно дергала
головой, пальцы рук ее, блестя камнями колец, растягивали щипчики для сахара. Самгин никогда не видел ее до такой степени озлобленной, взволнованной и, сидя рядом с нею, согнулся, прятал
голову свою в плечи, спрашивал себя...
В самом деле было неудобно: Дуняша покачивала
голову его, жесткий воротник рубашки щипал кожу на
шее, кольцо Дуняши больно давило ухо.